В селе Смоленское Алтайского края

Через некоторое время многие семьи получили разрешение переехать в село Смоленское, которое находилось сравнительно недалеко от города Бийска. Туда переехали также моя мама и я.

Мы стали квартирантами в доме русской женщины Зинаиды Зенкиной (отчество забыл). Её муж находился на фронте. У Зенкиных были два сына и дочь. Нам с мамой выделили небольшой угол в горнице (главной комнате в доме), куда поставили узкую кровать для двоих и маленький столик. В этой же комнате спали хозяйка и её дочь.

Смоленское – большое село. Там была школа, больница, дом культуры, кинотеатр, магазины с пустыми полками. Рядом с селом находился кирпичный завод, куда направили работать некоторых спецпереселенцев. Многие ссыльные, в том числе моя мама, работали в колхозах, которых там было несколько. Вокруг села простирались поля с плодородной чернозёмной почвой.

Я продолжал хорошо учиться в школе. Школьников иногда водили пешком на экскурсии в город Бийск. Для нас, детей, это было какое-то развлечение. На такой поход мы тратили целый день и очень уставали.

Маме также было необходимо по делам бывать в Бийске. Иногда она туда и обратно добиралась на попутных телегах. Я помню, что однажды, приехав из города, она привезла мне чудесный подарок: маленькую детскую книжку с красивыми рисунками и яблоко. Когда я откусил кусочек от прекрасного сочного плода, я вспомнил его изумительный райский вкус. И мне казалось, что нет ничего чудесней этой маленькой книжечки и вкуса яблока. Это был первый и последний случай, когда в годы ссылки мне дарили подарок. Книжечку, которую мне подарила мама, я каждый день перечитывал по несколько раз.

В селе протекала небольшая речка. Она была совсем неглубокая, но в ней были омуты, глубокие ямы на её дне. Если не ошибаюсь, речка называлась Поперечка. Мы, дети, летом купались в ней. Там я научился плавать. Случилось это следующим образом. Я сам боялся заходить в глубокие ямы и попросил товарищей меня толкнуть в такое место. Они выполнили мою просьбу и наблюдали за моим "заплывом". В случае необходимости они бы мне помогли. Я начал делать беспорядочные движения, барахтаться в воде, чтобы выплыть из ямы. И я выплыл. Страх пропал, движения рук и ног стали более осознанными. И постепенно у меня "заплывы" стали получаться всё лучше и лучше.

В этой речке мне нравилось рыбачить. Я сделал себе удочку, выменяв на что-то леску и крючки. Однажды, когда мама была на работе, я целый день ловил рыбу и поймал довольно большое количество пескарей, плотвы, окуньков, ершей и даже небольшую щуку. Придя домой голодным, я почистил, нарезал рыбу и стал её жарить на сковородке, а затем жареные куски залил содержимым целого десятка яиц. Через некоторое время блюдо было готово. Порция получилась огромной, но я её с жадностью всю съел. Очевидно, для меня это было слишком много. Мне стало очень плохо, тошнило. Когда мама пришла с работы, она промыла мне желудок. После того случая я долгое время не мог даже смотреть на жареную рыбу и яичницу.

В селе рядом с каждым домом имелись большие частные огороды, где хозяева сажали картошку, огурцы, красную свеклу, морковь, другие овощи, рассаду капусты, перца. Высаживали также рассаду помидор. Но томаты за короткое лето в огороде не успевали созреть и дозревали в валенках и других тёмных, но тёплых местах. Хозяйка и нам из своего огорода выделила несколько грядок земли, на которых мы выращивали овощи.

Спецпереселенцам недалеко от села выделили небольшие участки необработанной целинной земли. Пахать эту землю было нечем, а для того, чтобы её вскопать лопатой, не хватало сил. Но репрессированные люди приспособились. Они выкапывали на целинной земле лунки, рыхлили в них почву и клали туда проросшие обрезки картофеля. Приходилось всего один или два раза за лето окучивать ботву. Вырастала крупная и вкусная картошка.

Как раз во время уборки картошки на выделенном нам участке земли у моей мамы случилось кровоизлияние в головной мозг. Её увезли в сельскую больницу. Но там не было необходимых эффективных лекарств. Я каждый день её навещал. И мама всегда беспокоилась – не голоден ли я. А 20 декабря 1943 года в возрасте 46 лет моя мама Эйдл Рыклянская умерла в больнице села Смоленское Алтайского края от повторного инсульта. Очевидно, невзгоды и страдания в ссылке, постоянные переживания и беспокойство за жизни старшего сына, родителей и других родственников, оставшихся в Литве, мужа, заключённого в лагерь Краслага, окончательно подорвали и без того её слабое здоровье.

Всю свою жизнь я храню добрую память о моей чудесной маме Эйдл Рыклянской.

Маму похоронили на пригорке, на сельском кладбище. Хлопоты по организации похорон, в основном, легли на плечи некоторых ссыльных евреек. Они же проводили мою маму в последний путь. На похоронах были Гиршл Миркин и другие дети.

Я, десятилетний мальчик, остался без родителей и продолжал жить в семье Зенкиных. С хозяйкой я рассчитывался маминой одеждой. Вместе с семьёй хозяйки я питался, работал в колхозе и огороде возле дома. Спал зимой на русской печке, летом – вместе с сыновьями хозяйки на полатях (нарах из досок под самым потолком комнаты между русской печкой и стеной). Выжить в этих условиях и не оступиться мне помогли наши земляки-спецпереселенцы. Они мне давали советы, подкармливали и даже помогали отправлять моему папе в лагерь посылки. Я помню, что мою участь облегчали Рахель Миркина, Итл Грач, сёстры Хает и другие еврейские женщины. Я все годы помнил об этом и благодарен всем, кто мне помогал. К сожалению, я имена многих из них уже забыл.

Но зато хорошо помню о следующем случае. Однажды я зашёл к сёстрам Хает по каким-то своим делам. И в это время со стропил террасы упал мне на мизинец левой ноги (хорошо, что не на голову) острой стороной секач, прорубив частично кость пальца. Хлынула кровь. Сёстры мне сделали перевязку, предварительно обработав рану. К врачу я не пошёл. Со временем кость срослась, а рубец на мизинце остался до сих пор.

Я также хорошо помню День Победы. В тот день, 9 мая 1945 года, почти все жители села Смоленское пришли на площадь райцентра и слушали из репродукторов сообщение об окончании войны с Германией. Я тоже там был. Многие местные жители радовались окончанию войны, надеялись на скорую встречу со своими фронтовиками. Вдовы и сироты плакали, некоторые – навзрыд. Их мужья и отцы погибли на фронте и уже никогда не вернутся домой. А я чувствовал в тот день только мрак изгнания, горе, боль, одиночество и грусть. Я не знал, когда выпустят из лагеря ГУЛАГа моего папу, и сумеет ли он дожить до окончания срока заключения. У многих спецпереселенцев мужья и отцы погибли в сталинских лагерях, и неизвестно, сколько ещё заключённых там умрёт после окончания войны. Я также ничего не знал, что произошло с нашими родными в Литве, и очень беспокоился, живы ли они.

Но надежда на лучшее будущее в детстве и юности меня никогда не покидала.

А теперь вернёмся назад к моменту депортации в Сибирь людей, неугодных советской власти.

Все арестованные в Литве мужчины были в 1941 году заперты в лагеря ГУЛАГа без суда и следствия. И только в январе 1943 года Особое совещание при НКВД СССР (так называемая "Тройка") заочно (без участия обвиняемого, защиты и обвинителя) вынесло приговор моему папе Цемаху Рыклянскому. Он был приговорён к лишению свободы на пять лет и назван в приговоре "социально опасным элементом" за то, что до установления советской власти в Литве владел магазином, был еврейским активистом, и многие его родственники живут заграницей. Статья Уголовного кодекса в приговоре не определена и не указана. Очевидно, в это же время Особое совещание при НКВД СССР вынесло приговоры и другим заключённым лагерей Краслага, вывезенным из Литвы. Эти приговоры обжалованию не подлежали.

Согласно амнистии от 7 июля 1945 года срок заключения папе уменьшили на пять с половиной месяцев. Из лагеря его освободили в конце 1945 года, но ему не разрешили выехать за пределы Красноярского края даже для того, чтобы забрать к себе осиротевшего сына. После освобождения из лагеря папа работал по так называемому "вольному найму" рабочим на одном из промпредприятий при Краслаге в городе Канске.

Я с папой регулярно переписывался. Через восемь месяцев после освобождения из лагеря, в августе 1946 года, ему разрешили приехать за мной в село Смоленское. Он забрал меня, и мы поехали в Литву без разрешения властей.