Глава III

Моя мама, бабушка Года и дедушка Абе

Мой отец Нохем уехал в Канаду искать счастье, а мама нас, своих детей, старалась воспитывать очень строго, но не всегда была к нам справедлива. Поэтому я тянулся к дедушке Абе и бабушке Годл; они были для меня отцом и матерью. Наша мама Мерл постоянно раздражалась из-за каждой мелочи, жаловалась на свою судьбу и сопровождала свои жалобы словами: "Вот, у других людей дети..." Кто были эти "другие люди", я никогда не понимал. Из-за этих слов я всегда чувствовал себя виноватым. Но перед посторонними людьми мама, наоборот, всегда хвалила мою красоту, хвасталась, что я очень способный и удался в неё. А когда в доме не было посторонних, упрёки возобновлялись.

Мама была необыкновенно привлекательной женщиной. Её всегда называли красавицей. Была она среднего роста, с копной густых, чёрных, красиво причёсанных волос. Её лицо было, как будто выточенное по форме и пропорции. Всё на её лице гармонировало: чёрные, как агаты, блестящие глаза, нос, рот, губы, щёки, лоб. Казалось, что её фигура и черты лица были изваяны прекрасным скульптором. Мама была хорошей хозяйкой, умела превосходно готовить. Её печёные изделия, праздничные еврейские блюда нельзя было сравнить ни с чьими другими. Она отличалась хорошим вкусом одеваться. Даже простое платье смотрелось на ней, как нечто необыкновенное. В доме у нас всегда всё блестело. Но запросы и гонор у неё были очень большие. Она была высокомерной, гордой, самолюбивой, знала себе цену. Она часто повторяла, что происходит "из фамилии Прожерских". Я никогда не мог до конца понять значение этих слов, но, очевидно, это означало, что всё у членов этой фамилии должно было быть превосходным.

Когда она меня перед посторонними людьми хвалила, она надавливала на мой маленький носик, потому что считала, что он слишком широк, недостаточно острый. Мама думала, что надавливанием она исправляет мой недостаток. Но это помогало, как мёртвому банки. Из её постоянных нравоучений можно было понять, что форма моего носа тоже моя вина.

Когда она принималась кричать и шлёпать меня, я старался убежать, а это ещё больше её злило. Чтобы избежать побоев, я обычно бегал вокруг стола, а в самый опасный момент начинал стучать ногами о пол. На стук сразу прибегали дедушка и бабушка. Дедушкины руки и бабушкин фартук всегда появлялись вовремя, чтобы меня спасти. Они просили: "Мерл, оставь в покое нашего внука". До сих пор эти слова звучат в моих ушах. Но мама со мной "рассчитывалась" во время обязательных субботних визитов к тёте Роде, которой она жаловалась на мои проступки, а затем обе стыдили меня. Тётя Рода считала себя "аристократкой".

Я помню один случай, который доставил мне боль и оставил след на многие годы. Длительное время у меня была мечта: моё сердце сжималось от желания поплескаться в речке и поплавать на лодке, а мама противостояла этому желанию. Но вот однажды представилась возможность осуществить мою мечту. Я был один на берегу реки, рядом не было мамы. Несколько знакомых мальчиков находились в лодке недалеко от меня и готовились отчалить. После долгих уговоров они согласились меня взять с собой, и я залез в лодку. Осуществилась моя давняя мечта! Я забыл о быстротечности времени и... о существовании мамы. Через некоторое время (довольно длительное) моё небесное удовольствие вдруг перешло в страх. Меня охватил трепет – я вспомнил, что опаздываю на ужин. Я еле дождался, когда лодка причалит к берегу, побежал кратчайшей дорогой и, запыхавшись, едва живой, вошёл в дом. Мама была вне себя от ярости. Я повинился в своём проступке, умолял маму, чтобы она меня на этот раз простила, заверяя её, что такое больше никогда не случится. Но ничего не помогало...

Мысль о причитающихся мне побоях привела меня в такое паническое состояние, что я начал стучать ногами о пол даже сильней, чем когда-нибудь прежде. И, как всегда, появились оба – бабушка и дедушка. Я рассказал дедушке обо всём, что случилось на речке, со всеми подробностями, признал свою вину и со слезами на глазах пообещал, что такое больше никогда не повторится. Бабушка и дедушка с большим трудом добились, чтобы мама на этот раз меня простила. Они просили её забыть об этом случае. Но мама ничего не забыла.

В субботу, когда мы были в гостях у "аристократической" тётушки, она ей рассказала со всеми подробностями историю с плаванием на лодке. Тётя и две её "надутые" дочки пронзили меня своими глазами, будто копьями. Я почувствовал, что на этот раз мама будет меня стыдить до самых костей. В это время я заметил, что дверь в гостиной немного приоткрыта, и пустился бежать к выходу, не дожидаясь, когда тётя начнёт свою нотацию. На лестнице я встретил Шмуела, старшего сына тётушки. Он меня остановил и попросил рассказать о том, что случилось. Выслушав, Шмуел улыбнулся, успокоил меня и проводил домой. Две недели я не смел показываться в тётушкиной гостиной.

Мама не сомневалась, что её подход к моему воспитанию правильный, что её методы "сделают из меня человека". Она не понимала, что наносит мне и себе большой вред.

Этот вред исправляли своим опытным житейским подходом мои дорогие дедушка и бабушка. Они лечили мои раны и боль, как хорошая мазь. Дедушка и бабушка никогда не читали мне нравоучений. Каждый из них, на собственный лад, учили меня добру. То, что я в мои отроческие годы оценил достойные, честные дороги в жизни – это их заслуга. Они как будто вливали в меня потребность правды, открытость сердца, уважение к старшим, к отцу и матери. Дедушкины руки, бабушкин фартук в детские годы меня ласкали, согревали, наполняли мою молодую душу и сердце наилучшими чувствами, всем тем, что хорошо и благородно.

Они мной не хвастались перед соседями. Гости, которые приходили в дом к дедушке, а также прихожане синагоги, меня часто хвалили. Дедушка и бабушка вежливо всё выслушивали, гладили меня по голове и только, больше ничего. Их радость за похвалу внуку едва была заметна. Обхождение дедушки и бабушки со мной было очень вежливым. Их любовь ко мне они выражали различными способами. От них никогда нельзя было услышать такие слова: "как у других людей", "наравне с другими". Они никому никогда не завидовали.

Дедушка брал меня с собой на крестьянскую ярмарку. Мы вместе с ним ходили в баню. В парной, на полке он хлестал меня веником очень осторожно и определял, какую жару я могу выдержать. Он также часто брал меня с собой, когда навещал свою дочь и её семью в местечке Кедайняй.

Бабушка всегда в определённое время дня доставала из-под фартука и давала мне яблоко, грушу или копейку на конфеты. Я помню, как однажды она мне дала три копейки и при этом сказала: "Шайкеле, три копейки – это шесть грошей, не растрать их в один раз". Во всех таких случаях у меня был один ответ: я её обнимал и целовал. Смущаясь, она отвечала: "Иди же, иди! Беги покупать конфеты!" Её морщинистое лицо, будто обветренное после сильных ветров и морозов, всегда сияло, одаривало улыбкой, а глаза выражали любовь.

Однажды (я ясно помню, как будто это произошло только вчера) бабушка взяла меня с собой, когда шла покупать себе очки. На улице возле магазина стояла корзина с линзами для очков. Бабушка подбирала линзы, глядя на меня. После того как бабушка перемерила большое их количество, она сказала: "Шайкеле, вот эти для меня хорошие. Я тебя вижу чётко и ясно". Дома бабушка открыла свой сидур (молитвенник) и, надев новые очки, прочитала несколько строк. Свою радость от хорошо подобранных очков она выразила, поцеловав меня.

Внуки любят своих бабушек. Но мою бабушку я не мог сравнить ни с кем. Бабушка была религиозной женщиной. Она глубоко верила, что всё на свете утверждается и происходит по велению Б-га. Так она жила, так она приняла потерю девятерых из тринадцати своих детей. Свою большую корзину горя бабушка принимала покорно, без всяких причитаний...

Синагога "Балеголише-шул" для бабушки, как и для дедушки, была частью их дома. Бывая в синагоге, я никогда не забывал забраться на второй этаж, где находилась женская территория, чтобы увидеть молящуюся бабушку и её толстый молитвенник. Бабушка обычно отодвигала немного занавеску, посматривала на восточную стену синагоги и говорила мне: "Шайкеле, спустись к дедушке. Он там один". Так она выражала свою заботу и любовь к дедушке; так она относилась ко всем.

Когда дедушка тяжело заболел, фельдшер и доктор поставили бабушку в известность, что болезнь его очень серьёзная, а они ничем не могут ему помочь. Бабушка, глубоко опечаленная, пошла в синагогу, где со слезами на глазах стала усердно молиться. Затем пришла домой и приготовилась к субботе (это было в пятницу). Она поставила в печку чолнт (жаркое с фасолью – примечание переводчика), убралась в доме, причесала свой парик и зажгла субботние свечи. Бабушка зажигала их как-то особенно, по-иному, чем другие. Во время зажигания субботних свечей она всегда обращалась к Б-гу с какой-нибудь просьбой. На этот раз она умоляла Б-га вернуть здоровье её мужу.

Когда соседи пришли, чтобы справиться о здоровье дедушки, бабушка им ответила, как обычно: "Абе в руках Б-га". Она продолжала молиться, а из соседней комнаты доносилось тяжёлое дыхание больного. Назавтра, в субботу, он скончался.

Несколько лет спустя после смерти дедушки, когда уже закончилась Первая мировая война, миновала немецкая оккупация, Литва стала независимым государством, наша семья приняла решение эмигрировать в Канаду. Бабушка одобрила наше решение, но сказала, чтобы мы ехали без неё, что она останется в Вилкомире, где прожила счастливую жизнь с дедушкой. Здесь она проводила его на вечный покой, здесь покоились девять её детей, здесь и она хочет закончить свою жизнь. Никакие уговоры не помогли...