Глава I
Эпизоды из жизни еврейской семьи из Литвы
1
Холокост, сталинские лагеря ГУЛАГа (Главного управления лагерей), депортация в Сибирь, государственный антисемитизм, уничтожавший в Советском Союзе еврейскую культуру, традиции, обычаи и родной язык идиш, а также лучших представителей нашего народа, оставили у меня в сознании и жизни неизгладимые отметины, повлияли на судьбу всей нашей семьи. Даже сейчас, когда нам удалось уехать из страны, где господствует ненависть, всё равно по ночам мне снятся кошмары и мучают воспоминания тех страшных, трагических лет. Вспоминать ужасы тяжело, а забыть невозможно. Забыть не позволяют ни чувства, ни разум, ни долг перед будущим.
Но следует отметить, что в стране, из которой мы уехали, наши дети и их супруги ndash; Яна (жена нашего сына Леонида), Лоренс (муж нашей дочери Эллы), вопреки всем антисемитским притеснениям и ограничениям, благодаря их незаурядным способностям и работоспособности, приобретённым глубоким школьным знаниям и всестороннему развитию, получили очень хорошее университетское образование. Они стали замечательными специалистами, подарили нам прекрасных внуков, и жизнь у них в США складывается трудно, но благополучно.
И чтобы лучше понять людей, их мысли и чувства, необходимо знать их прошлое, в какое время они росли и жили, чему и как учились, как воспитывались, какую генетику унаследовали. Поэтому я хочу фрагментарно рассказать о моей семье, о её судьбе, об уничтожении евреев в Литве в годы Второй мировой войны.
Я родился 25 июля 1933 года в литовском городе Каунасе. Родители дали мне имя в честь прадедушки Ноаха (дедушки моего папы), который по профессии был стекольщиком. Ноах научил ещё молодого внука Цемаха своему ремеслу, что очень пригодилось моему папе после его освобождения из сталинского концлагеря ГУЛАГа. Он вспомнил науку своего дедушки и стал работать стекольщиком, так как понял, что в Советском Союзе честно работать в торговле нельзя. (До присоединения Литвы к Советскому Союзу наша семья владела магазином). Вскоре отец стал прекрасным, незаменимым специалистом – стекольщиком. Многие работы никто, кроме него, не мог хорошо выполнить, как в Вильнюсе, так и во Фрунзе, где папа работал по своей новой специальности. И это позволяло ему быть честным, независимым человеком. Он пользовался на работе непререкаемым авторитетом и большим уважением.
Мое детство до восьми лет прошло в небольшом городе Укмерге, который находится недалеко от Каунаса. Рядом со мной были любящие, заботливые и близкие люди. В этом уездном городе (районном центре) жили многие поколения предков моих родителей. В начале XX века, когда Литва еще была частью Российской империи, город назывался Вилкомир, и около 90 процентов его населения было еврейским. Здесь в основном говорили на идиш. Конечно, большинство наших соплеменников в те годы знали литовский и русский языки, а многие литовцы – идиш.
Мои родители Цемах Рыклянский (1895-1981 годы) и Эйдл Рыклянская (1897-1943 годы) владели скобяным магазином, который они получили в наследство от родителей моего отца. Папа и мама были кристально честными, образованными, умными, неравнодушными, трудолюбивыми людьми с разносторонними интересами. Они всегда выполняли обещанное; данное ими слово для них было законом и всегда выполнялось. Папа и мама были связаны с еврейским культурно-просветительским движением в Литве. Мои родители были активными членами общественных комитетов еврейской светской школы и гимназии, а также занимались благотворительной деятельностью. Они делали многое, чтобы жизнь на так называемой "еврейской улице" была полнокровной и интересной, а также помогали морально и материально многим молодым людям уехать из Литвы и получить заграницей хорошее образование. Папа и мама прекрасно знали историю еврейского народа, еврейскую литературу, любили читать. Хотя вместе с нашей семьёй жила домработница литовка Текля, которая для нас, детей, была также няней, родители уделяли много времени нашему воспитанию, не "сюсюкали" с нами, а разговаривали, как со взрослыми людьми.
Когда мне исполнилось шесть лет, я начал учиться в еврейской светской школе, где обучение и воспитание велось очень хорошими учителями на языке идиш.
Наша семья жила в одном доме с матерью и отчимом моей мамы. Через дверь из кухни нашей квартиры можно было зайти в квартиру бабушки и дедушки. У них был также главный вход через террасу.
Отчимом моей мамы был Гиршл Зелдов, а её маму звали Шейнл-Голде, отцом которой был Мойше Волк. Первый муж Шейнл-Голды – Айзик Линде умер незадолго до рождения моей мамы. Через некоторое время моя бабушка вышла вторично замуж за прекрасного человека Гиршла Зелдова, который не только удочерил бабушкиных дочерей от первого брака Ханну и Эйдл, но стал для них заботливым, любящим, преданным отцом. От второго брака у бабушки родились ещё четверо детей – близнецы Мойше и Сара, а также Яков и Рохл. (О Гиршле Зелдове и о некоторых членах его семьи, а также о членах семьи Рыклянских рассказывается в мемуарах Сиднея Саркина).
Дедушка Гиршл Зелдов был религиозным, но не фанатичным человеком, и многие светские понятия ему не были чужды. Его религиозность не помешала его детям получить светское образование. Тяготясь душной обстановкой провинциального маленького города в полицейской Литве, две дочери и сын дедушки и бабушки по маминой линии эмигрировали в Западную Европу и жили: старшая дочь Ханна и сын Мойше – в Париже, дочь Сара – в Женеве. Там они получили прекрасное образование и прочно обосновались. В Канаду эмигрировали папин брат Мойше и их сестра Сара, которые создали там семьи и были довольны своей судьбой. Наши родственники в ту пору даже не могли подозревать, что своей эмиграцией из Литвы они в будущем спасут себя и свои семьи от гибели в пламени Холокоста.
Мои родители также мечтали эмигрировать из Литвы, но сделать этого не могли, так как нельзя было оставить без присмотра старых и больных бабушку Шейнл-Голду и дедушку Гиршла (родителей мамы). Бабушки Леи и дедушки Меира (родителей папы) к этому времени уже не было в живых.
У меня был старший брат Айзик, который родился 15 августа 1926 года в городе Укмерге. Имя родители ему дали в честь родного отца нашей мамы – Айзика. Я был младше брата на семь лет, но между собой мы были очень дружны. Несмотря на значительную разницу в возрасте, старший брат и его друзья всегда принимали меня в свои игры.
Мне запомнился следующий случай. К Айзику пришли товарищи и позвали нас поиграть во дворе. Я уже ходил в первый класс и в это время выполнял домашнее задание, учился писать буквы еврейского алфавита. Конечно, скорость написания этих букв у меня была "черепашья", а Айзик не соглашался идти играть без меня. Тогда один из его друзей предложил очень быстро выполнить мою домашнюю работу. Я охотно согласился, предвкушая радость игры с ребятами. Моя домашняя работа была выполнена молниеносно и безупречно. На следующий день я, конечно, получил нагоняй от учительницы и запомнил этот случай на всю жизнь. Тогда я очень долго не мог понять, как моя учительница могла узнать, что домашнее задание выполнил не я, а кто-то другой...
Айзик был очень способным учеником и прекрасно учился в гимназии. Когда мы в 1946 году самовольно вернулись из Сибири в Литву, мы встретились и беседовали с некоторыми преподавателями-литовцами из гимназии, где Айзик учился. Они вспоминали о нём с большой теплотой и рассказывали о его необыкновенных, редких способностях.
В нашей семье соблюдались основные еврейские традиции, и я хорошо помню, как в квартире дедушки и бабушки вся наша семья отмечала все еврейские праздники. За праздничным столом почти всегда вместе с нашей семьёй находились приглашённые бедные ученики йешивы. Помню также, как в пятницу вечером бабушка зажигала субботние свечи.
2
После присоединения Литвы к Советскому Союзу в 1940 году магазин родителей был национализирован. А 14 июня 1941 года (за неделю до нападения вооружённых сил нацистской Германии на Советский Союз) на рассвете к нам нагрянули вооружённые сотрудники НКВД (Народного комиссариата внутренних дел), произвели обыск, перевернули в квартире всё вверх дном (конечно, ничего компрометирующего не нашли), приказали собрать самые необходимые вещи и сообщили, что нас (папу, маму и их детей) высылают из Литвы, как "социально-опасных людей". Мой старший брат Айзик в это время отдыхал в Паланге, в детском лагере отдыха на берегу Балтийского моря. И нас увезли без него...
На железнодорожной станции Ионова депортируемых людей загнали в эшелоны, сформированные из товарных вагонов для перевозки скота, охраняемые войсками НКВД. Маму и меня посадили в один эшелон, а папу – в другой. Как потом выяснилось, тот эшелон, куда поместили отца, отправили в Красноярский край, где располагались концлагеря ГУЛАГа, а эшелон, куда заперли маму и меня – в Алтайский край, где для нас были подготовлены места ссылки.
Намного позднее стало известно, что из Литвы в тот день были депортированы 34 тысячи человек, в основном бывшие владельцы национализированных предприятий, домов и магазинов, политические, общественные, религиозные деятели, крупные чиновники сметоновской Литвы, активные члены еврейских организаций, значительная часть интеллигенции. И среди тысяч людей, отправленных без суда и следствия в сталинские так называемые "исправительные" концлагеря и бессрочную ссылку, непропорционально велик был процент евреев. Согласно данным, приведенным в книге Соломона Атамука "Евреи в Литве", каждый четвертый из депортированных людей был евреем.
Товарные вагоны были набиты людьми, как бочки селёдками. Ссыльные люди спали на устроенных нарах и полу вагонов. Дети плакали. Из вагонов во время остановки эшелона выходить запрещалось, двери были заперты. Мужчины, женщины и дети справляли свои естественные надобности в вёдра, отгороженные свисающими с потолка тряпками. В вагоне стоял неприятный запах. Общаться на железнодорожных станциях с проходящими мимо людьми можно было только через маленькие зарешётчатые боковые люки товарных вагонов.
По дороге в Сибирь мы узнали, что германские войска напали 22 июня 1941 года на СССР и уже через два дня к 24 июня захватили Вильнюс, Каунас и почти всю Литву. Трудно описать наше состояние. Мы очень беспокоились за жизнь Айзика и всех наших родных, оставшихся в Литве, и ничего не знали о том, куда повезли папу. Дорога в ссылку была трудной и долгой.
Наконец эшелон с людьми, неугодными советской власти, среди которых были мама и я, прибыл на станцию назначения Бийск Алтайского края. Нас пересадили в грузовые машины и под охраной повезли дальше, в глубь Алтайских гор. Несколько семей привезли в маленькую деревню, где находилось Медведевское отделение Карповского совхоза Солонешенского района, и три семьи (8 человек взрослых и детей) поселили в одну малюсенькую комнату. Электричества в деревне не было, и мы освещали комнату керосиновой лампой. Мы должны были отмечаться в спецкомендатуре сначала каждую неделю, а позднее – один раз в месяц.
Мы голодали. Помню, как, выменяв на одежду немного картофеля, мама пересчитала все клубни, распределив их на определённое количество дней. А когда несколько клубней закатились под какие-то вещи, мы их долго и упорно искали. Но вскоре мы начали приспосабливаться к новым условиям жизни. Мама готовила еду из молодой крапивы, дикорастущих щавеля, лука (черемши) с вкусом чеснока, лебеды, картофельной шелухи. Особенно мне запомнились оладьи из измельчённой лебеды, одного натёртого картофельного клубня и одного яйца. Тогда эти оладьи мне казались очень вкусными. Летом деликатесом для нас были лесные ягоды и грибы, которые мы собирали в горах. От голода, холода, переживаний, тяжёлой работы, болезней многие спецпереселенцы умерли в годы ссылки.
Иногда (к сожалению, редко) из дальних деревень, расположенных в глубине Алтайских гор, мимо места, где мы жили, по тракту (грунтовой дороге) перегоняли на мясокомбинат в Бийск дойных коров. Пастухи не желали их доить и приглашали ссыльных женщин, чтобы те подоили ревущих, с переполненным выменем животных. Из этого молока мама приготавливала простоквашу, сметану, творог, сыр; из сметаны сбивала в бутылке масло. Это спасло нас от голодной смерти.
Печку зимой мы топили хворостом, который рубили и собирали в лесу. Для приготовления пищи пользовались в основном керосиновым примусом (бесфитильным нагревательным устройством). Варили пищу также на кострах.
Мама и другие ссыльные женщины добились в спецкомендатуре, чтобы им сообщили адреса мужей. Оказалось, что отца отправили в лагерь Краслага на станцию Решоты Красноярского края. Мы наладили с ним переписку.
В переписке мы успешно применяли "эзопов" язык (по имени древнегреческого баснописца Эзопа), в котором использовались иносказания, недомолвки и другие приёмы для сокрытия прямого смысла, так как письма проверялись цензурой. Так, например, используя слова языка идиш, голод мы называли "дядя Хунгер", тяжёлую работу – "тётя Швере-Арбет" и так далее в разных вариантах.
Папа в концлагере ГУЛАГа работал в бригаде заключенных на лесоповале. Несмотря на то, что мы голодали, маме каким-то чудом удавалось отправлять отцу посылки, которые помогли ему выжить. (Среди других продуктов в посылки мы вкладывали приготовленные самими высушенные сыры, топлённое масло, уложенное в банки, сухари, пшено). Но многие заключенные из Литвы в сталинских лагерях ГУЛАГа погибли от истощения, непосильной работы и трудно переносимых условий содержания, особенно те, кому посылки не присылали.
В деревне, куда нас поселили, 1 сентября 1941 года я пошёл учиться в школу повторно в первый класс, так как совсем не знал русский язык. В Укмерге я закончил два класса еврейской светской школы, где преподавание велось на языке идиш. Но очень скоро в ссылке я научился хорошо говорить, писать и читать по-русски.
Через некоторое время маме и мне разрешили переехать в село Смоленское Алтайского края, ближе к городу Бийску. Там находилось большое количество депортированных еврейских семей. Мы стали квартирантами в доме местной русской женщины Зенкиной Зинаиды (отчество забыл). Муж её был на фронте. У неё было трое детей. Младший её сын был моего возраста. Нам выделили небольшой угол в "горнице" (главной комнате), где для мамы и меня поставили узкую кровать для двоих и маленький столик. В этой же комнате спали хозяйка и её дочь. Дом освещался керосиновыми лампами.
В январе 1943 года (через полтора года после ареста) Особое совещание при НКВД СССР (так называемая "Тройка") вынесло приговоры репрессированным узникам из Литвы. Папа заочно (без участия обвиняемого, защиты и обвинителя) был приговорён к лишению свободы на пять лет без права обжалования приговора. Особое совещание признало папу "социально-опасным элементом", за то, что он до установления советской власти владел магазином, был еврейским активистом и многие его родственники живут заграницей. Через несколько дней его ознакомили с приговором "Тройки". Забегая вперёд, скажу, что согласно амнистии от 7 июля 1945 года срок заключения ему уменьшили на 5,5 месяца. Из лагеря ГУЛАГа его освободили в конце 1945 года, но ему не разрешили выехать за пределы Красноярского края даже для того, чтобы забрать к себе осиротевшего сына. После освобождения из лагеря папа работал по так называемому "вольному найму" рабочим на промпредприятии при Краслаге в городе Канске. (В воспоминаниях я привожу термины, названия и данные, как это указано в имеющихся у меня официальных документах).
Срок ссылки для спецпереселенцев не был установлен. Это означало, что мы были принудительно без обвинения сосланы в пожизненную ссылку.
Мама тяжело работала и очень переживала за старшего сына, своих родителей, родственников и друзей, которые остались в оккупированной Литве, за своего мужа, страдающего за колючей проволокой сталинских концлагерей ГУЛАГа. Глубокой осенью, прямо в поле, где она работала, из-за переживаний у неё случилось кровоизлияние в головной мозг. Её увезли в сельскую больницу. А через некоторое время, 20 декабря 1943 года в возрасте 46 лет она умерла в больнице села Смоленское Алтайского края от повторного инсульта.
Я остался один, без родных, и продолжал жить в семье Зенкиных. Вместе с ними питался, работал в колхозе и огороде возле дома. С хозяйкой я рассчитывался маминой одеждой. Спал зимой на русской печке, летом – вместе с сыновьями хозяйки на полатях (нарах из досок под самым потолком комнаты между русской печкой и стеной). Выжить в этих условиях и не оступиться мне помогли репрессированные еврейские семьи, сосланные в село Смоленское. Они даже помогали мне отправлять папе в лагерь посылки. Отец мне регулярно писал. Через восемь месяцев после его освобождения из концлагеря ГУЛАГа, в августе 1946 года ему разрешили приехать за мной в Алтайский край. Он забрал меня, и мы поехали в Литву самовольно, так как разрешения властей на это не имели.
По дороге в Литву мы остановились на несколько дней в Москве и ночевали в квартире семьи Левит. Муж хозяйки квартиры Шлейме (Соломон) Левит родился в городе Вилкомире в 1894 году. Он был на один год старше моего папы, и в детстве они дружили. Папа хорошо знал всю его семью. Позже Соломон Григорьевич Левит учился и работал в Москве. Он стал известным учёным, одним из основоположников медицинской генетики. Профессор Соломон Григорьевич Левит основал и руководил медико-генетическим институтом в Москве. В 1938 году его, как талантливого учёного так называемой "лженауки", которая в Советском Союзе была объявлена "вне закона", арестовали. Соломон Григорьевич Левит погиб в заключении (по предположению его семьи, он погиб в 1943 году).
3
В Литве мы сначала остановились в Каунасе у дальних родственников по линии мамы – Двойры Левитан и её племянницы Рохл Шлимович. Обе были узницами Каунасского гетто и нацистских концлагерей в Эстонии и Германии, где они чудом выжили, а после освобождения из последнего концлагеря, где они находились и ремонтировали железнодорожные пути, их поместили в лагерь для перемещённых лиц, откуда они вернулись в Каунас.
Позднее я некоторое время жил без папы в Каунасе у наших друзей, в семье бывшей учительницы Укмергской светской еврейской школы Шифры Моргенштерн. (В этой школе, где преподавание велось на идиш, я учился перед войной). К Шифре Моргенштерн часто приходила в гости Елена Хацкелес, детская еврейская писательница, педагог, общественный деятель, организатор школьного дела и культурной работы на идиш. (Про неё есть упоминание в мемуарах Сиднея Саркина). В те послевоенные годы она была уже немолодой, седой, хрупкой женщиной, с необыкновенно добрыми глазами и любящим детей сердцем. После войны она в Каунасе собрала осиротевших еврейских детей, которым посчастливилось остаться живыми, в еврейский детский дом и делала всё возможное, чтобы сироты ощутили человеческое тепло и заботу.
Бывая в гостях у Шифры Моргенштерн, Елена Хацкелес часто беседовала со мной, интересовалась нашей жизнью в ссылке, помогала мне вспомнить еврейскиий алфавит, учила бегло читать на идиш, рассказывала об еврейских писателях, приносила книги на мамэ-лошн, в том числе те, которые были написаны ею. Она прививала мне любовь к родному языку и еврейской культуре.
Кстати, в те годы в Литве все чудом выжившие евреи, несмотря ни на что, продолжали говорить на мамэ-лошн. То, что для меня идиш остался родным языком, немалая заслуга Елены Хацкелес. С папой, мачехой, с другими евреями, знающими идиш, в быту я в основном говорил только на этом языке, даже тогда, когда говорить на нём было не безопасно.
Во время моего знакомства с Еленой Хацкелес она работала над букварём языка идиш, который даже был напечатан в 1948 году. Но... – это было время планомерного сталинского уничтожения еврейской культуры и еврейской интеллигенции. И, конечно, её букварь до еврейских детей так и не дошёл. Не стало "еврейской улицы" с её замечательными традициями, еврейских школ, театров, газет. Созданный Еленой Хацкелес еврейский детский дом также был закрыт, а подготовленный ею букварь уничтожен.
Затем, после перемены нескольких мест жительства, отец и я обосновались в Вильнюсе. Туда в то время начали съезжаться спасшиеся от смерти считанные литовские евреи. В Вильнюсе тогда ещё без большого труда можно было прописаться (получить в милиции отметку в паспорте о разрешении проживать по указанному адресу). Папа работал. В начале 1948 года он второй раз женился. Его женой стала бывшая учительница языка идиш и гебреиш Ида Сократис, жившая до войны в местечке Купишкис. Ей удалось спастисть, так как она в первый день войны успела поездами уехать из местечка в глубь Советского Союза. Я учился. Жизнь начала приобретать стабильный характер. Но в 1949 году к нам пришёл уполномоченный МГБ (Министерства государственной безопасности) и стал интересоваться, на каком основании мы вернулись в Литву и поселились в столице республики. Его посещение повторилось. К этому времени нам стало известно, что многих самовольно возвратившихся в Литву бывших заключённых сталинских концлагерей и спецпереселенцев, а также их семьи депортировали повторно, некоторых даже в Якутию. И мы решили уехать из Литвы, исчезнуть, раствориться в многомиллионной массе советских людей и никому не рассказывать о своём прошлом. На наше решение уехать из Литвы повлияли также ставшие нам известными факты массового участия литовцев в уничтожении своих еврейских соседей. Было неприятно жить среди возможных палачей наших родных.
Мы уехали в Киргизстан, в город Фрунзе (теперь этот город называется Бишкек). Там уже жили некоторые папины друзья, в том числе родственники Соломона Левит, самовольно уехавшие из мест ссылки.
А мои взаимоотношения с Идой Сократис складывались с большими трудностями из-за её непростого характера. И по этой причине, по согласованию с отцом, я старался не жить вместе с папой и мачехой. И как не тяжело от этого было папе, он не позволил себе расстаться с женщиной, с которой связал свою жизнь, и тем самым взял ответственность за её судьбу. Я старался посещать их как можно чаще.
Время мчалось очень быстро. Я продолжил учёбу, начатую в Вильнюсском техникуме железнодорожного транспорта, и стал железнодорожником, окончив в 1953 году Алма-Атинский техникум железнодорожного транспорта Министерства путей сообщения СССР. Меня, как кандидата на получение диплома с отличием, комиссия по распределению молодых специалистов наметила после окончания техникума направить для продолжения учёбы в Ленинградскую Военную Академию тыла и транспорта на факультет "Военные сообщения". Я оформил необходимые документы. Но... повторюсь – это был 1953 год. В это время сталинские палачи арестовывали и истязали так называемых "врачей-отравителей", "убийц в белых халатах"; ещё не была забыта истерия по поводу "еврейских буржуазных националистов", "приспешников империализма", "безродных космополитов", сионистов. Как теперь стало известно, готовилась депортация всех евреев в Сибирь (от этого несчастья нас спасла смерть Иосифа Сталина). Конечно, в такое время диплом с отличием я не получил. И, следовательно, мне отказали в выдаче направления для поступления в Военную Академию, возвратили все представленные для этого документы. В возвращённой анкете была красным карандашом подчёркнута моя национальность – "еврей", и рядом поставлен вопрос. Стала понятной настоящая причина отказа в выдаче мне направления для дальнейшего продолжения учёбы. И только в 1968 году я окончил ускоренные заочные инженерные курсы Ташкентского института инженеров железнодорожного транспорта.
Проявления ненависти, дискриминации, ограничений из-за моей национальности и беспартийности я испытывал неоднократно. А работать мне пришлось в Туркменистане, Киргизстане, Узбекистане, Таджикистане, служить в войсках связи в Советской Армии. Последние 28 лет перед уходом на пенсию я работал старшим инженером Ферганского отделения Среднеазиатской железной дороги и занимался вопросами эксплуатации подъездных путей, взаимоотношением магистрального с промышленным железнодорожным транспортом. В соответствии с моей должностью я имел допуск к секретной работе, что заставило нас немного поволноваться перед получением виз на выезд из страны. Но никогда, ни при каких обстоятельствах ни я, ни члены нашей семьи не скрывали и не стыдились, что мы евреи. Мы всегда с гордостью говорили о нашей принадлежности к еврейскому народу.
В Алма-Ате я познакомился и стал дружить с Давидом Лондоном. В то время он учился на философском факультете Казахского государственного университета. Позднее он был направлен на работу в Ошский педагогический институт (Киргизстан), защитил диссертацию, получил учёную степень кандидата филосовских наук, назначен деканом одного из факультетов института, и мы часто с ним встречались. Эту дружбу мы поддерживали все годы. В апреле 2005 года Давид Лондон умер в Новосибирске после тяжёлой болезни.
Мой папа Цемах Рыклянский 8 июля 1963 года обратился в Прокуратуру Литовской ССР с просьбой его реабилитировать, предоставив оправдывающие его письменные свидетельские показания некоторых оставшихся живыми довоенных друзей. И определением Верховного Суда Литовской ССР от 3 октября 1963 года приговор Особого Совещания при НКВД СССР от 13 января 1943 года о признании моего отца "социально-опасным элементом" был отменён, и дело в отношении его производством прекращено за отсутствием состава преступления. Но за перенесённые без вины страдания и издевательства, за потерянные годы, конфискованное имущество, денежные средства, смерть жены в ссылке никто даже не извинился. Однако срок пребывания в заключении в лагерях Краслага ему прибавили к производственному стажу, учитывавшемуся при начислении пенсии. И его пенсия на немного увеличилась.
Умер папа 2 ноября 1981 года в возрасте 86 лет в городе Коканде (Узбекистан), куда мы его растерянного от сильного потрясения и волнения привезли после смерти его жены Иды Сократис. В Коканде мы его окружили теплом и заботой. Элла стала лучшим другом дедушки. С нами ему было хорошо, и он "оттаял". Но сталинские концлагеря подорвали его здоровье, и он не выдержал операцию банального аппендицита. Местный наркоз оказался некачественным и не подействовал. Сделанный затем общий наркоз ускорил его смерть.
Когда он умирал, я и моя жена Муся находились рядом с ним.
Но вернёмся в 1946 год. С первых дней после возвращения в Литву мы стали выяснять судьбу наших близких и убедились, что литовское еврейство почти исчезло с лица земли. Мы беседовали с чудом уцелевшими узниками гетто и многих нацистских концлагерей. А спастись от уничтожения по уточнённым данным, которые приведены в книге И.Альтмана "Жертвы ненависти", удалось всего лишь менее 5 процентов от всех 250 тысяч литовских евреев, живших там до войны (включая евреев Вильнюса и окрестных к нему территорий, возвращённых Литве).
О таком же приблизительно количестве выживших литовских евреев говорит и писательница Мария Рольникайте, бывшая узница Вильнюсского гетто и нацистских концлагерей Штрасденгоф и Штуттгоф (Германия). Она сообщила, что по официальным статистическим данным в годы немецкой оккупации выжило всего 4 процента наших земляков-соплеменников. Марию Рольникайте называют литовской Анной Франк, так как в страшные годы геноцида еврейского народа она вела дневник. Мария Рольникайте выжила. Но из её родственников погибли 49 человек. Всю свою дальнейшую жизнь после освобождения из нацистского концлагеря Штуттгоф она посвятила изучению Катастрофы и сохранению памяти о трагедии, постигшей литовское еврейство. В 2001 году в городе Волнут Крике (Калифорния) Муся и я были на встрече c Марией Рольникайте и беседовали с ней на идиш о Вильнюсском гетто и жизни писательницы.
Но вернёмся снова в Литву. Там мы продолжали узнавать подробности о страшных преступлениях гитлеровцев и их литовских добровольных помощников. Очень часто пособники немцев в своих злодеяниях превосходили своих хозяев. Очевидцы событий нам рассказали не только о массовом истреблении людей, но и о фактах благородства, стойкости, мужества, сопротивления в еврейских гетто и нацистских концлагерях, которые проявлялись в самых бесчеловечных условиях, при самых жутких обстоятельствах. Так, например, в Вильнюсском гетто действовала Объединеная партизанская организация под руководством Ицика Виттенберга. (Ицик, чтобы избежать полного уничтожения гетто, был вынужден по требованию гестаповцев отдать себя в их лапы. Он погиб в тюремной камере, приняв яд, во избежание истязаний при допросах). Гитлеровцы калечили, убивали людей, но не могли уничтожить в них человеческое достоинство.
Нам также многое стало известно о местах массового уничтожения евреев, а также о том, что "западный мир" о геноциде европейских евреев знал, наблюдал, был равнодушен, помалкивал и почти ничего не предпринимал, чтобы спасти наших соплеменников.
Но всё же были неевреи, которые спасали евреев. К сожалению, таких людей в Литве было сравнительно немного. И мы всегда должны помнить об их человеколюбии и мужестве, преклоняться перед их подвигами.
В Вильнюсе после войны был организован и начал работать небольшой еврейский музей, где были собраны многие документы, их фотокопии и другие экспонаты, рассказывающие не только о массовом истреблении литовских евреев, но и о духовном сопротивлении узников гетто, их стойкости и мужестве. В ту пору ещё можно было познакомиться с многими документами, обличающими страшные преступления гитлеровцев и их литовских преданных пособников. Я долго бродил по этому музею, делал выписки из выставленных документов, знакомился с фактами уничтожения евреев.
Следует также отметить, что еврейский музей в Вильнюсе просуществовал недолго и во время уничтожения еврейской культуры был закрыт (и лишь в 1989 году музей снова открыл свои двери, и теперь он называется Вильнюсский государственный еврейский музей Виленского Гаона).
В то же время, когда был закрыт Вильнюсский еврейский музей, в средствах массовой информации, в надписях на памятниках, в музеях начало исчезать слово "евреи", его заменили слова "советские граждане", "мирные жители", "советские люди" и т. д. Исчезли сообщения, рассказывающие о фактах благородства, мужества и сопротивления евреев в гетто и концлагерях, о вооружённой борьбе евреев-партизан, искажалась история, умалчивалось о злодеяниях литовских националистов.
И у меня стали возникать вопросы. Почему случилась Катастрофа еврейского народа? Почему литовцы убивали и грабили своих еврейских соседей? За что были убиты ни в чём неповинные мой старший брат Айзик, дедушка, бабушка, другие наши родственики? Чем евреи виноваты перед другими людьми? Я с жадностью читал всё, что могло разъяснить мои сомнения. В 1947 году товарищи дали мне прочитать рукописный "самиздатовский" (изданный самовольно, без проверки государственной цензурой) текст стихотворения Маргариты Алигер "Мы – евреи" (отрывок из поэмы "Твоя победа") и ответ Ильи Эренбурга (этот писатель был назван автором ответа Маргарите Алигер) на заданные поэтессой вопросы, похожие на мои сомнения. Теперь стало известно, что автор ответа Маргарите Алигер был не Илья Эренбург, а бывший солдат, воевавший с гитлеровцами всю войну, в то время самаркандский студент Мендел (Михаил) Рашкован. Рукописные тексты этих стихотворений "самиздата" были широко распространены среди чудом уцелевшей немногочисленной еврейской молодёжи Литвы, несмотря на то, что читать и передавать их другим людям было крайне опасно. Эти поэтические произведения оставили глубокий след в моей жизни. Они рассказывали о том, о чём евреев заставляли забыть и молчать, ответили на некоторые волнующие меня вопросы и сомнения, отразили мои чувства и мысли. И в дальнейшей жизни, очевидно, также не без их влияния, я "не смел позабыть", что я еврей и всегда гордился принадлежностью к нашему многострадальному, талантливому народу. Эти стихотворения были для меня лучиком света, который осветил правду в мире лжи, забвения, умалчивания, искажения фактов и давал надежду, что мы будем жить и процветать, несмотря на все репрессии, притеснения, гонения.
Но самым неожиданным оказалось то, что с Михаилом Рашкованом и его семьёй мы были знакомы многие годы. Он работал учителем истории в одной из школ города Коканда (Узбекистан). Конечно, тогда мы не знали, что он является автором ответа на стихотворные строки Маргариты Алигер. Сейчас Михаил Рашкован живёт в Израиле. Когда мне стало известно, кто является фактическим автором ответа Маргарите Алигер, я через знакомых узнал номер телефона Михаила Рашкована и позвонил ему, выразив восхищение его мужеством. Я также пожелал ему по еврейской традиции крепкого здоровья до 120 лет.
В начале 60-х годов прошлого столетия открылся филиал Литовского исторического музея в посёлке Панеряй под Вильнюсом, где германские фашисты и литовские националисты зверски убивали евреев столицы Литвы. В эти же годы на месте массового уничтожения евреев Каунаса был открыт Каунасский музей Девятого форта. В этих двух музеях мы побывали в 1968 году, когда я, моя жена Муся и наш сын Леонид были в Литве в гостях у наших родственников Двойры Левитан и семьи её племянницы Рохл (я уже писал, что они были узницами Каунасского гетто, нескольких нацистских концлагерей в Эстонии и Германии и чудом не погибли. К сожалению, Двойры сейчас уже нет в живых. Семья её племянницы Рохл живёт в настоящее время в Тель-Авиве. Муж Рохл Шмуел Цвейгорн также был узником Каунасского гетто и концлагерей Дахау в Германии и тоже чудом спасся).
Во время той поездки мы узнали очень многое о Катастрофе, побывали в местах гибели узников гетто, беседовали о Холокосте со многими компетентными очевидцами произошедшего. Мы узнали, где были убиты почти все наши родственники, друзья и знакомые моих родителей в Укмерге, Каунасе, Вильнюсе, примерное время их гибели.
Документы, свидетельства очевидцев, показания пойманных палачей, экспонаты музеев прояснили, как совершался геноцид еврейского народа.
О страшных преступлениях германских нацистов и их литовских пособников я хочу рассказать в этих воспоминаниях. Ведь за годы, прошедшие после Холокоста, выросли новые поколения людей, которые имеют весьма смутное представление о Катастрофе еврейского народа.
